Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелиным. 1783 г.

[Примечание Штелина на заглавии в тетради:] Эти анекдоты, по приказанию княгини Дашковой, президента Академии наук, были переведены на русский язык и, с исключением некоторых менее важных мест, напечатаны под заглавием: Жизнь Ломоносова при первом томе его сочинений, изданных Академиею в 1784 году.

Ломоносов родился на острове, лежащем на Северной Двине, недалеко от Холмогор, в Куростровской волости, в 1711 году.

Когда он подрос, отец его, рыбак, брал его несколько раз с весны до поздней осени с собою на рыбную ловлю, в Колу, в Белое и даже в Северное море, до 70 градусов сев. широты, о чем он сам припоминал впоследствии. По 10 году, в зимнее время учился он читать и писать у священника своего села, который, не зная латинского языка, Выучил его только чтению церковных книг, но возбудил его любознательность рассказами про Заиконоспасский монастырь в Москве. Ломоносов выучился также исчислению, впрочем без объяснения правил. На 17 году, зимою, в ночь, ушел он тайно из отцовского дома, вслед за обозом с рыбою, который отправлялся в Москву. Он догнал его на другой день, в 80 верстах от своей деревни, на большой дороге. Приказчик не хотел взять его с собою, но он просил со слезами дать ему случай взглянуть на Москву.

В Москве, где у него не было ни души знакомых, спал он первую ночь на возу. Проснувшись на заре, он стал думать о своем положении и с горькими слезами пал на колена, усердно моля бога ниспослать ему помощь и защиту. В то же утро пришел господский дворецкий на рынок закупать рыбы. Он был родом с той же стороны и, разговорившись с Ломоносовым, узнал его. Он приютил его на господском дворе между дворнею.

Этот дворецкий просил своего приятеля, монаха из Заиконоспасского монастыря, исходатайствовать у архимандрита для Ломоносова позволения вступить в семинарию.

Между тем его домашние в деревне искали его по всей окружности и, не нашед, считали без вести пропавшим, пока наконец, с последним зимним путем, возвратился из Москвы тот обоз, и приказчик сказал отцу Ломоносова, что его Михайло остался в Москве, в монастыре, и просит его об нем не сокрушаться.

В монастыре Ломоносов учился с большим прилежаньем и делал удивительные успехи. В свободное от учения время сидел он в семинарской библиотеке и не мог начитаться. В первое полугодие был он переведен из первого класса во второй и в тот же год в третий. Кроме латинского, он Выучился греческому языку и горел желанием изучить физику и математику; но не имел к тому случая. Так как жажда его к познаниям не могла быть вполне удовлетворена в семинарии, то он просил начальников отослать его на год в Киев для изучения философии, физики и математики. Там нашел он одни сухие бредни вместо философии, но совершенно никаких материалов для физики и математики. А потому не остался и года -в этой Академии, где за недостатком других книг прилежно перечитывал он летописи и творения св. отцов. Лишь только возвратился он в свою семинарию, как пришло туда из Петербургской Академии требование о присылке двенадцати семинаристов для дальнейшего усовершенствования в науках. Обрадованный этим желанным известием, он тотчас стал проситься в Академию. В 174 г. был он послан с 5 товарищами из монастыря в Петербургскую Академию.

Там занимался он с большим старанием физикою и математикою, также и поэзиею, хотя ничего не печатал, и в особенности любил заниматься минералогиею и физическими экспериментами.

Весной 176 года Академия назначила послать его, вместе с его товарищем Виноградовым, в Марбург, к знаменитому философу и математику Христиану Вольфу, от которого он через три года, по его рекомендации, отправился В Фрейберг к горному советнику Генкелю для изучения горного дела и металлургии. Через несколько времени возвратился в Марбург, в университет. В первое свое пребывание там, будучи студентом, он скоро выучился говорить и читать по-немецки, для чего, впрочем, он еще в Петербурге в гимназии, приобрел хорошие приготовительные познания. В особенности любил он стихотворения Гюнтера и знал их почти наизусть. По тому же размеру стал он сочинять русские стихи. Первым его опытом в этом роде (в 179) была торжественная ода на взятие Очакова. Он послал ее к тогдашнему президенту Академии Корфу, который отдал ее на рассмотрение Ададурову и Штелину.

Мы были очень удивлены таким, еще небывалым в русском языке размером стихов и нашли, между прочим, что эта ода написана в Гюнтеровом размере и именно в подражание его знаменитой оде: Eugen ist fort! Ihr Musen nach etc., и даже целые строфы были из нее переведены.

Она была напечатана при Академии, поднесена императрице, Анне, роздана при дворе, и все читали ее, удивляясь этому новому размеру. (Тогда Сумароков еще и не думал о сочинении стихов, тем менее таким размером; но все-таки впоследствии, в царствование императрицы Елисаветы, он хотел присвоить себе имя и честь первого автора, который ввел этот размер в русском стихосложении).

Около этого времени (1740) Ломоносов тайно женился в Mapбурге на дочери своего хозяина (марбургского гражданина, ремеслом портного), у которого жил он несколько времени, и там же родилась у него первая дочь.

В продолжение своего там пребывания он содержал жену и дочь своим жалованьем, которое получал по третям из Петербургской Академии.

По его просьбе о дозволении ему усовершенствовать себя в горном деле и в металлургии Академия позволила ему посетить рудники в Гессене и Гарце (см. протокол акад. Канцелярии).

В Гессене познакомился он с знаменитым металлургом и горн. советн. Крамером, который там печатал свое превосходное сочинение о химии. С ним прожил он несколько времени, прилежно занимаясь своим предметом. Везде посещал он рудокопные заводы и плавильни, и провел там все лето.

Зимою возвратился он в Марбург и прожил тут до весны 1741 года.

От ничтожных средств к содержанию, от роскошной иногда жизни и от необходимых издержек на содержание своего тайного семейства он впал в бедность, в долги и в такое отчаянное положение, из которого не знал, как освободиться. Из опасения попасть в тюрьму он решился тайно убежать в Голландию, хотя бы даже пришлось ему дорогой просить милостыни (потому что от полученного им незадолго пред тем третнего жалованья у него не осталось ни гроша), а там сесть на корабль и отправиться в свое отечество.

Начало этого предприятия исполнил он, не сказав никому ни слова в Марбурге. По дороге в Дюссельдорф, в расстоянии двухдневного пути от Марбурга, зашел он на большой дороге в местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашел он королевско-прусского офицера, вербующего рекрут, с солдатами и с несколькими новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им приятною находкою. Офицер вежливо пригласил его без платы поужинать и попить в их компании. Не забыли также расхвалить ему королевско-прусскую службу, и мало-помалу уговорили молодого странника вступить в нее. Они так напоили его, что он на следующий день ничего не мог себе припомнить, что происходило с ним в продолжение ночи. Проспавшись, увидел он только, что у него на шее красный галстук, который он тотчас же снял, и в кармане несколько прусских монет. Офицер же называл его славным молодцом, которому, наверное, посчастливится в королевско-прусской службе; солдаты называли его товарищем. «Я ваш товарищ? — сказал Ломоносов, — я про то ничего не знаю; я русский, и никогда не был вашим товарищем!» — «Что? — возразил вахмистр, — ты им не товарищ? Разве ты проспал или уж забыл, что ты вчера при нас принял королевско-прусскую службу, ударил по рукам с господином поручиком, взял задаток и пил с нами здоровье твоего и нашего полка? Будь же бодрее, друг кавалерист, и не раскаивайся; тебе у нас понравится; ты красивый молодец и верхом будешь очень хорош на параде».

И так наш бедный Ломоносов стал королевским прусским рейтаром и дня через два вместе с другими рекрутами, набранными в окрестности, был отправлен в крепость Везель.

С этой минуты он твердо решился бежать при первом удобном случае. Его провожатые, казалось, заметили в нем еще дорогою это желание, и потому в крепости Везеле с самого начала стали присматривать за ним строже, чем за прочими рекрутами. Заметив это, он притворился очень довольным, как будто он получил величайшую Охоту к военной службе. К его счастию, он не был, как большая часть рекрутов, помещен в городе на квартирах, но оставался в караульне, где должен был спать на скамейке. Так как эта караульня находилась близко от вала и заднее окно выходило прямо на вал, то он и решился воспользоваться этим и другими удобствами к своему предположенному бегству, которое он через несколько недель смело предпринял и благополучно исполнил. Он каждый вечер заранее ложился спать на свою скамейку, так что высыпался довольно, когда его товарищи едва только засыпали, и всегда искал случая убежать. Однажды, проснувшись вскоре после полуночи, он заметил, что все прочие спали глубоким сном; он решился с величайшею осторожностию вылезти из заднего окна и взобраться на вал. Тут в темноте он пополз до вала на четвереньках, чтоб часовые, расставленные не в дальнем расстоянии один от другого, не могли его заметить,  спустился  в  ров,  переплыл чрез него без шуму, взобрался на четвереньках на вал и опять спустился в ров и переплыл его; потом вскарабкался на контрескарп, перелез через частокол и палисадник и с гласиса выбрался в открытое поле. И так самое трудное, под защитою ночного  мрака,  было  благополучно окончено: теперь его спасение зависело от достижения прусской границы; но до нее оставалось более немецкой мили; и вот он в мокрой солдатской шинели, повязав шею носовым платком вместо красного галстука, собрал все свои силы, чтобы до рассвета достигнуть границы. Едва совершил он четверть пути, как стало уже рассветать, и вскоре после того он с трепетом услыхал с крепости пушечный выстрел, обыкновенный сигнал о бежавшем дезертире. Этот угрожающий звук заставил его удвоить шаги, и он побежал из всех сил, оглядываясь по временам; он увидел даже, хотя и в далеком еще расстоянии, кавалериста из крепости, скачущего за ним во весь опор. Но прежде нежели он мог догнать его, наш смелый беглец достиг Вестфальской границы и возблагодарил бога за благополучное свое спасение от прусской власти. Даже и тут, в  вестфальской  деревне, он не решился остановиться,  а   пошел  в  ближний  лес,  где в его густом кустарнике он снял с себя мокрое платье, чтоб высушить его, а сам между тем лег и проспал до сумерек. Вечером он с новыми силами пустился в путь, выдавая себя  везде  за  бедного студента, и  пробрался  таким  образом  через  Арнгейм  в  Утрехт, а оттуда в Амстердам. Здесь импер. русский агент Олдекоп принял его, как русского, претерпевшего на дороге несчастие, дал ему другое платье и отправил в Гагу к русскому посланнику графу Головкину. Этот вельможа снабжал его несколько дней всем нужным, дал ему денег, необходимых на дорогу, и отправил его обратно в Амстердам, где он скоро нашел случай сесть на корабль, отправляющийся в Петербург. Еще до своего отъезда он написал жене своей, оставленной им в Марбурге, известил ее о прибытии своем в Голландию к русскому посланнику графу Головкину и просил ее не писать к нему до тех пор, пока он не известит ее о своей дальнейшей судьбе и о месте своего пребывания. Но после того он долгое время не писал ей, вероятно потому, что его обстоятельства в Петербурге (куда прибыл он благополучно в «— » месяце 1741 (8 июня, — Г. П.), и после различных доказательств своих способностей и познаний получил звание адъюнкта при Академии) были такого рода, что он не мог еще решиться объявить в Петербурге о своем супружестве, которое никому не было там известно, выписать к себе жену и ребенка и содержать их своим скудным жалованьем адъюнкта, в таком дорогом месте, как Петербург.

Дорогою, когда он плыл морем в свое отечество, случилось с ним происшествие, которое глубоко тронуло его и которого он никогда не мог забыть.

Он проснулся после странного сновидения, в котором он очень ясно видел своего отца, выброшенного кораблекрушением и лежащего мертвым на необитаемом, неизвестном острове в Белом море, не имевшем имени, но памятном ему с юности, потому  что  он  некогда был к нему прибит бурею с отцом своим. Лишь  только  он приехал в Петербург, как поспешил справиться  об отце  своем  на бирже у всех прибывших из Архангельска купцов и у холмогорских артельщиков и наконец узнал, что отец его отправился на рыбную ловлю еще прошлою осенью, и с тех пор не возвращался, а потому и полагают, что с ним случилось несчастие. Ломоносов так был поражен этим известием, как прежде своим пророческим сном. Он дал себе слово отправиться на родину отыскать тело своего несчастного отца на острове, известном ему с юности и представившемся теперь ему во сне со всеми подробностями и признаками, и с честью предать его земле. Но так как занятия его в Петербурге не позволили ему исполнить это намерение, то он с купцами, возвращавшимися из Петербурга на его родину, послал письмо к тамошним родным своим, поручил своему брату исполнить это предприятие на его счет, описал подробно положение острова и просил убедительно, чтоб тамошние рыбаки, отправившись на рыбную ловлю, пристали к нему, отыскали на нем тело отца его и предали его  земле.  Это было исполнено еще в то же лето:   партия  холмогорских  рыбаков пристала к этому дикому острову, отыскала мертвое тело на описанном месте, похоронила его и взвалила большой камень на могилу. Известие о совершенном исполнении его желания, полученное им в следующую зиму, успокоило его всегдашнюю тайную печаль, причину которой он только впоследствии сообщил другим.

С этого времени он стал опять весел, с новою охотою и необыкновенным прилежанием стал заниматься науками и писал различные сочинения по части физики и химии, которые обратили на себя внимание членов Академии, показав его гениальный взгляд на науку, и проложили ему дорогу к званию профессора химии и металлургии.

Между тем его оставленная в Марбурге жена не получила никаких известий о его местопребывании и в продолжение двух лет не знала, куда он девался. В том неведении и беспокойстве обратилась она (174) к импер. российскому посланнику в Гаге, графу Головкину, по первому письму своего мужа, присланному им по прибытии его в Голландию. Она убедительно просила графа, который два года тому назад так милостиво его принял, известить ее, для успокоения ее глубокой горести, куда отправился и где теперь находится муж ее, студент Ломоносов. Притом она написала к нему письмо, в котором открывала ему свою нужду и просила его помочь ей сколько возможно скорее. Граф Головкин послал это письмо с своею реляциею к канцлеру графу Бестужеву и просил его доставить ему ответ. Граф Бестужев, не осведомляясь о содержании письма, ни о причине требуемого ответа, поручил статскому советнику Штелину передать его кому следует   и  доставить   ему непременно ответ.

Никто и не воображал, чтоб Ломоносов был женат. Но он сам, полагая, что граф Головкин узнал все обстоятельства от его оставленной им жены, прочитал письмо и воскликнул: «Правда, правда, боже мой! Я никогда не покидал ее и никогда не покину; только мои обстоятельства препятствовали мне до сих пор писать к ней и еще менее вызвать ее к себе. Но пусть она приедет, когда хочет; я завтра же пошлю ей письмо и 100 руб. денег, которые попрошу передать ей». То и другое было отослано к посланнику в Гагу, а он немедленно переслал все в Марбург, и в том же году жена его с ребенком и в сопровождении брата приехала через Любек в Петербург к своему обрадованному мужу, которого она нашла здоровым и веселым, в довольно хорошо устроенной академической квартире при химической лаборатории.

Что он в 1746 году получил звание профессора химии и экспериментальной физики; совершенно перестроил академическую лабораторию, и устроил ее в новейшем и лучшем виде; делал много экспериментов и открытий; какие сочинения читал он в академических собраниях; какие прекрасные речи говорил он в честь Петра Великого и императрицы Елизаветы; какие превосходные стихи писал он по временам и какие книги издавал он, как например Риторику, Русскую грамматику, Руководство к горному искусству и к рудокопным заводам; какие трагедии писал он первый на русском языке и что издал он в свет о древней русской истории и проч., — все это можно подробно и обстоятельно видеть как в самих его сочинениях, изданных им в последовательном порядке, так и в протоколах академической Канцелярии и Конференции.

Его таланты и сочинения приобрели ему высочайшую милость императрицы, которая, в изъявлении своего благоволения, пожаловала ему довольное поместье Каровалдай при Финском заливе; он пользовался особенною благосклонностию многих вельмож русского-двора, как например канцлера графа Воронцова и брата его сенатора графа Романа Ларионовича, камергера Ивана Ивановича и генерал-фельдцейхместера графа Петра Ивановича Шувалова, гетмана и президента Академии графа Разумовского и многих других именитых особ государства; приобрел уважение многих славных ученых Европы и целых обществ, как например королевской Шведской Академии наук и знаменитой Болонской Академии, которая сделала его своим членом; наконец, сама императрица Екатерина II всемилостивейше признала его заслуги и, зная его особенные познания о внутреннем устройстве государства и о состоянии островов, лежащих далеко на север, благоволила потребовать от него письменные его сочинения об открываемых тогда островах на Камчатском и далее на Ледовитом море и проч. Все это не анекдоты, но всем известные дела, и следовательно, легко можно собрать подробнейшие о том известия.

Как справедливый анекдот, которого я сам был свидетелем, заслуживает быть упомянутым следующий: увидя в первый раз в жизни мозаическую работу — плачущего апостола Петра, — подаренную папою Климентом XIII графу Воронцову, пожелал он тотчас произвесть подобную работу и в России. Он рассмотрел составные его части и в своей плавильной печи сплавил составные камни различных цветов и оттенков, составил особый цемент и удачно вылепил голову Петра Великого — первую мозаичную работу в России. После того, совершенствуясь постепенно в своем искусстве, предпринял он, наконец, изумительно огромное изображение Полтавской битвы (12 фут. в вышину и 8 в ширину), на котором лица были представлены в обыкновенный рост, назначенное для внутреннего украшения Петропавловского собора.

Есть много анекдотов о непримиримой ненависти ученого Ломоносова необразованному сопернику своему в стихотворстве Сумарокову, который при каждом случае старался оскорблять его. Вот один из них: камергер Иван Иванович Шувалов пригласил однажды к себе на обед, по обыкновению, многих ученых и в том числе Ломоносова и Сумарокова. Во втором часу все гости собрались, и чтобы сесть за стол, ждали мы только прибытия Ломоносова, который, не зная, что был приглашен и Сумароков, явился только около 2 часов. Пройдя от дверей уже до половины комнаты и заметя вдруг Сумарокова в числе гостей, он тотчас оборотился и, не говоря ни слова, пошел назад к двери, чтоб удалиться. Камергер закричал ему: «Куда, куда? Михаил Васильевич! Мы сейчас, сядем за стол и ждали только тебя». — «Домой», — отвечал Ломоносов, держась уже за скобку растворенной двери. — «Зачем же?—возразил камергер, — ведь я просил тебя к себе обедать». — «Затем, — отвечал Ломоносов, — что я не хочу обедать с дураком». Тут он показал на Сумарокова и удалился.

Ломоносов умер на -й день Пасхи 1765 года. За несколько дней до своей кончины сказал Штелину: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной».

К его великолепному погребению, на котором присутствовали с.-петербургский архиерей с именитейшим духовенством, некоторые сенаторы и многие другие вельможи, явился и Сумароков. Присев кстатскому советнику Штелину, бывшему в числе провожатых, указал он на покойника, лежащего в гробу, и сказал: «Угомонился дурак и не может более шуметь!». Штелин отвечал ему: «Не советовал бы я вам сказать ему это при жизни». Ломоносов нагнал на него такой страх, что Сумароков не смел разинуть рта в его присутствии.

Граф Орлов выпросил у вдовы его оставшиеся после него бумаги, поручил секретарю Козицкому привести их в порядок и положить во дворце своем, в особой комнате.

Спустя несколько времени после его смерти канцлер граф Воронцов, высоко уважая его заслуги отечеству, захотел воздвигнуть ему памятник из белого мрамора и поставить на его могиле в Невском монастыре; он поручил статск. сов. Штелину сочинить подпись и рисунок к нему в флорентийском размере. То и другое было отослано графом в Ливорно, и на следующий год получен был памятник из каррарского мрамора, сделанный совершенно по рисунку, в том виде, как он теперь находится на кладбище вышеупомянутого монастыря.

Камергер граф Андрей Петрович Шувалов напечатал на его кончину прекрасную оду на французском языке, в которой были превознесены заслуги Ломоносова и унижены зависть и невежество Сумарокова.

Приведу один пример необыкновенного присутствия духа и телесной силы Ломоносова. Будучи адъюнктом Академии, жил он на Васильевском острову при химической лаборатории и мало имел Знакомства с другими. Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшею храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь  в  крови  изо  всех сил  побежал  в  кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. «А! каналья!—сказал Ломоносов,—так я  же тебя  ограблю».  И  вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а  сам,  положив  на  плечо  узел,  пошел  домой с своими трофеями, как с завоеванною добычею, и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в оковы и через несколько дней прогнали сквозь строй.

А. Куник, ч. II, стр. 90—405.